Лекарь. Ученик Авиценны - Страница 32

— Если думаешь так, — хмыкнул Цирюльник, — значит, ты дурак и невежда. А я знаю, что ты ни то ни другое. — Он пошел к повозке, наполнил рог метеглином, выпил до дна и лишь после этого заговорил снова: — Матери и отцы рано или поздно умирают. И старики умирают. Это в порядке вещей. Ты уверен, что почувствовал что-то?

— Уверен, Цирюльник.

— Может быть, тебе показалось или ты просто фантазировал — ты же совсем еще малыш, а?

Роб решительно помотал головой.

— А я говорю, что это все — отражение твоих мыслей, — подвел итог Цирюльник. — Довольно мы сегодня удирали, довольно болтали, пора и отдыхать.

Они постелили себе по разные стороны костра. Но оба долго лежали, не в силах уснуть. Цирюльник ворочался с боку на бок, наконец, встал и открыл другую бутыль метеглина. Принес ее к постели Роба и сел на корточки.

— Предположим, — сказал он и сделал большой глоток, — просто представим, что все люди в мире рождаются без глаз. А ты родился с глазами, а?

— Тогда я буду видеть то, чего никто, кроме меня, не может видеть.

— Конечно. — Цирюльник снова выпил и кивнул. — Или представь, что ни у кого из нас нет ушей, а у тебя есть. Или что У нас отсутствует какой-нибудь другой орган чувств. И вот каким-то образом, по воле Божьей, или от природы, или в силу чего угодно еще ты получил... особый дар. Просто представь, что ты способен точно знать: вот такой-то человек скоро умрет. И что?

Роб молчал, снова перепугавшись насмерть.

— Все это дурость, и мы оба это понимаем, — проговорил Цирюльник. — Все это тебе просто примерещилось, мы оба в этом согласны. Но ты просто представь себе... — Он в задумчивости припал к бутылке, кадык заходил туда-сюда, а затухающее пламя костра отражалось теплыми искорками в его исполненных надежды глазах, какими он смотрел на Роба. — Грешно было бы не использовать такой дар, — заключил он.

***

В Чиппинг-Нортоне они сделал остановку, купили метеглин и изготовили еще партию Снадобья, восполняя приносящие неплохой доход запасы.

— Когда я умру и окажусь в очереди к вратам рая, — говорил Цирюльник, — святой Петр станет спрашивать: «Чем ты зарабатывал хлеб свой?» Кто-то ответит: «Я возделывал землю», кто-то скажет: «Я мастерил обувку из кож». Но я скажу: «Fumum vendidi», — весело произнес бывший монашек, и Робу хватило скромных познаний в латыни, чтобы понять: «Я продавал дым».

И все же этот толстяк был не просто бродячий торговец сомнительным зельем. Когда он лечил больных за своим занавесом, то делал это умело и, как правило, очень бережно. Что Цирюльник умел делать, то умел и делал отлично. Он научил Роба уверенности движений и мягкости прикосновений.

В Бакингеме Цирюльник показал ему, как вырывать зубы — им повезло заполучить гуртовщика, у которого был полон рот гнилых зубов. Пациент по толщине не уступал Цирюльнику, но он выпучивал глаза, громко стонал и даже вопил, как баба. На середине лечения он передумал.

— Стойте, стойте, стойте! Отпустите меня! — прошепелявил он окровавленными губами, но зуб надо было удалять, тут и вопроса даже не было, а потому они вдвоем налегли на него. Это был отличный урок.

В Клейверинге Цирюльник арендовал на один день кузницу, и Роб учился изготавливать железные ланцеты и острые иглы. Это задание ему потом пришлось повторять несколько лет в десятке с лишним кузниц по всей Англии, пока учитель не уверился в том, что он может делать это как положено. А в Клейверинге он забраковал почти все сделанное мальчиком, однако нехотя позволил тому забрать маленький обоюдоострый ланцет — первый инструмент в собственном хирургическом наборе Роба. Это был знаменательный день. Они закончили объезжать Срединную Англию и держали теперь путь на Болота. Цирюльник объяснял по пути, какие вены надо вскрывать, чтобы пустить кровь, что вызвало у Роба неприятные воспоминания о последних днях жизни отца.

Иной раз он невольно вспоминал отца, ведь и его собственный голос все больше походил на отцовский, тембр становился ниже, а на теле начинали пробиваться волосы. Он знал, что эта первая поросль с годами станет гуще: помогая Цирюльнику, Роб уже неплохо познакомился с мужским телом, не покрытым одеждой. Женщины представляли для него куда большую загадку: при лечении женщин Цирюльник пользовался куклой с пышными формами и загадочной улыбкой, которой дал имя Тельма. Вот на ее обнаженном глиняном теле женщины целомудренно показывали, что и где болит у них самих; все это позволяло избежать непосредственного осмотра. Роб по-прежнему чувствовал себя скованно, когда приходилось вторгаться в личные дела пациентов, но к обычным расспросам о работе организма он вполне привык: «Когда у вас последний раз был стул, мастер? Когда у вас начнутся ежемесячные истечения, мистрис?»

По предложению Цирюльника Роб брал руки каждого пациента, который оказывался за занавесом, в свои.

— Что ты чувствуешь, когда их пальцы оказываются в твоих руках? — спросил его Цирюльник однажды. Они были тогда в Тисбери, и Роб разбирал помост.

— Иногда вообще ничего не чувствую.

Цирюльник кивнул. Взял у Роба одну скамью, уложил в фургон и вернулся нахмуренный.

— Значит, иногда ты... что-то все-таки чувствуешь?

Роб молча кивнул.

— И что же ты чувствуешь? — В голосе хозяина послышалось раздражение. — Что именно ты чувствуешь, парень?

Но он не мог сказать определенно, не умел описать это словами. Он интуитивно ощущал жизненную силу того или иного человека, будто заглядывал в темные колодцы и чуял, много ли еще жизни остается в каждом.